Меня всегда занимал вопрос, почему мои любимые поэты помещали своих героев между любовью и смертью. Дело не в том, что их собственные ответы существуют, а дело в том, чтоб понять, почему лучше этих стихов не найти.

Выдающихся поэтов, работавших в этом жанре, мне известно пятеро. Никто из них, подобно канадцу Элу Парди, не называл свои книги "Любовь и смерть". Тем не менее Брассанс, Гумилев, Гарсиа Лорка - авторы поэзии между любовью и смертью в чистом виде, Высоцкий и Бродский, много создавшие в этом жанре, целиком своим творчеством не вписываются ни в какие жанровые рамки. Некоторые поэты все свои лучшие стихи написали в этом жанре, но в общем достаточно не раскрыли тему. Известный пример этому - Рембо. "Бал повешенных" - его визитная карточка, как для Уайльда "Баллада Рэдингской тюрьмы". Но расцвета этот жанр достиг в двадцатом веке, хотя, как обычно, рассмотрение вопроса начнем с истоков.

Если любовь исстари была музой поэзии, то смерть всегда была музой философии. В средние века у Вийона и Хайяма смерть впервые стала музой поэзии, но о подлинной любви у них найдется лишь несколько строф. Тем более поэзия между любовью и смертью не имеет ничего общего с навязчивым рефреном средневековой лирики Востока, о том что любовь сильнее смерти. Ибн Хазм целую главу своего трактата посвятил смерти от любви, но поэзия между любовью и смертью родилась там же в Андалусии, но не в трактатах, а в народных песнях фламенко.

Гарсиа Лорка писал: "Во всех странах смерть означает конец. Она приходит - и занавес падает. А в Испании нет. В Испании занавес только тогда и поднимается. Множество людей живут в Испании, словно запертые в четырех стенах до самой смерти, лишь тогда их вытаскивают на солнце. Мертвец в Испании - более живой, чем мертвец в любом другом месте земного шара: его профиль ранит как лезвие бритвы. Шутки о смерти и молчаливое ее созерцание привычны испанцам... все наиболее значительное обладает в Испании последним металлическим привкусом смерти". А , кстати, поцелуй, называемый сладким в поэзии мавров, на самом деле тоже имеет привкус железа. Любовь в Андалусии не замечает средние тона, но не может не замечать угрозы стальных ножей. В андалусской песне: "Такие наши забавы: бросал я камешки в море, да больно брызги кровавы" не упоминается ни о любви, ни о смерти. Но в свете характерных черт Южной Испании она однозначно видится между ними даже без вызывающих мурашки на коже мужественных аккордов дорийского лада. Складные испанские ножи складно укладывались в стихи андалусской сигирийи, но поэзия Гарсия Лорка - наивысшее выражение поэтики фламенко. Вот одно его стихотворение целиком:

"Кинжал, ты в сердце вонзаешь,
как в тяжелую залежь,
свой лемех стальной.
Нет, не в меня, нет!
Кинжал в этой узкой щели,
как солнце в ущелье,
разжигаешь пожар.
Нет, не в меня, нет!"

Гумилеву для естественности стихов о такой любви, и о такой смерти пришлось либо описать страны, "где ночью вспыхивают искрами глаза блуждающих пантер", либо обратится к романтичному прошлому. Поэтому трудно приложить к жизни такие замечательные строки, как, например, концовка стиха "Беатриче":

"Все свершилось, о чем я мечтал
еще мальчиком странно влюбленным.
Я увидел блестящий кинжал
в этих милых руках обнаженных.
Ты подаришь мне смертную дрожь,
а не бледную дрожь сладострастья,
и меня навсегда уведешь
к островам совершенного счастья."

Любовь и смерть не всегда соседствуют в одном стихотворении, а чаще та и другая - это тема отдельной песни. Так образуется поэтический мир между любовью и смертью. При этом его пропорции не имеют значения. Например, у Брассанса на пятнадцать песен о смерти приходится полтораста песен о женщинах.

Такая поэзия до сих пор глубоко народна. Действительно, Гарсиа Лорка - самый испанский поэт, Брассанс по праву назван "самым французским из французских шансонье", и очевидно то, что Высоцкий - очень русское явление как в темах так и в формах песен, так и в характере автора. Менее очевидно то, что русская народная песня всегда находилась между любовью и смертью. Но уже в девятнадцатом веке ее исполнители начали смягчать или опускать куплеты о смерти.

Высоцкий находил свежие метафоры и для традиционной темы. Вот цитата из его стихотворения последних лет:

"Часов, минут, секунд-нули.
Сердца с часами сверьте:
объявлен праздник всей земли
День Без Единой Смерти...
Конкретно, просто, делово,
ни за себя, ни за кого
никто, нигде не обнажит кинжалов.
Никто навечно не уснет,
и не взойдет на эшафот
за торжество добра и идеалов... "

И в самом конце огромного стихотворения:

"Да День без смерти удался!
Застрельщики, ликуя пировали.
Но вдруг глашатай весть разнес
уже к концу банкета,
что торжество не удалось,
что кто-то умер где-то...
Не доглядели-хоть реви!-
Он просто умер от любви.
На взлете умер он, на верхней ноте. "
В поэзии между любовью и смертью нет агонии, ведь, как сказал Высоцкий, "в рожденье смерть проглядывает косо". И если любовь сопровождает до самой смерти, то можно в последний час "погадать на хризантемеэтой ромашке мертвецов" (Брассанс).
В Мексике по традиции пекут праздничный пирог в виде черепа, чтобы посмеяться над смертью. Брассанс пишет песню "Обмануть Смерть" за четыре года до смерти, будучи уже неизлечимым, только затем, чтобы посмеяться над ней.

Брассанс реализует подобное настроение и в ранних песнях. Вот, например, его "Дядя Арчибальд".

"Эй, шарлатаны-ловкачи,
скорбите: Арчибальд почил
так не кстати.
Он приказал вам долго жить,
сказал - ваш долг за кутежи
не оплатит,
нет уж хватит.
Наш Арчибальд и сам был плут,
но как стерпеть, когда крадут.
Долго мчался
за вором дядя сам не свой,
и вдруг со Смертию самой
повстречался.
Совсем не видная на вид
слонялась меж могильных плит
по кладбищу.
Мужик пройдет, так подмигнет
и выше саван задерет.
Срамотище.
Наш Арчибальд - в игривый тон,
сказал: "Пошла худая, вон!
Ты скелетом
здесь не греми:
люблю я баб,
люблю таких как баобаб,
а не это,
плоти нету. "
Она ж в любви ему клялась:
"Тебя я милый заждалась,
Вся иссохла.
Я нашей свадьбы, человек,
ждала почти-что целый век
чуть не сдохла".
И попросила не серчать,
из под полы успев достать
длинну косу.
И хоть он был не лыком шит,
враз распорола, он лежит
кверху носом. "

Подобно Франсуа Вийону, Брассанс написал несколько стихотворных завещаний.

"Бог даст, моя жена-подруга
всплакнет без звука надо мной,
за сорок дней найдет супруга,
мне будет памятник живой.
Он в дом войдет, разложит прессу,
опорой сядет для семьи.
Все завещаю я балбесу,
и даже шлепанцы мои. "

Однако такое фривольное отношение к переходу через грань между жизнью и смертью характерно не только для Брассанса. Вот столь же легкое стихотворение Бродского "Автопортрет":

"Взгляд живописца - взгляд самоубийцы,
что в сущности и есть автопортрет,
шаг в сторону от собственного тела,
повернутый к вам в профиль табурет,
вид издали на жизнь, что пролетела.
Вот это и зовется мастерство:
способность не страшится процедуры
небытия как формы своего
отсутствия, списав его с натуры. "

Упомянутые авторы жанра стихов между любовью и смертью - исключительно мужчины. Женская поэзия подобного рода мне неизвестна. Филологически объяснять такую ситуацию неразумно.
Но почему в искусстве сама смерть в предстает в женском образе? Отчасти это объяснимо традицией. В диссертации о творчестве Брассанса подсчитано, что из персонажей его песен чаще других встречается Смерть, причем почти всегда в образе Курносой (скелета с косой). Отчасти это объяснимо ощущением риска, которое приходит вместе с любовью к сильному человеку, и наиболее лаконично выражено в поговорках: "смерть следует за красавцем", "соколу любовь причиняет смерть". Если в песнях фламенко и встречается смерть от сердечных ран, то чаще всего имеется в виду рана от ножа, полученная в поединке из-за любимой. Но все же этим не объяснишь то, что индийская Кали-именно богиня смерти, танцующая зловещий танец. А все что женщины писали о смерти, по-видимому, вложено в такое стихотворение Гиппиус:

"Что мне делать со смертью - не знаю.
А вы другие, - знаете? Знаете?
Только скрываете, тоже не знаете.
Я же незнанья моего не скрываю.
Как не живи - жизнь не ответит:
Разве жизнею смерть побеждается?
Сказано - смертью смерть побеждается.
Значит на всех путях она встретит.
А я ее всякую - ненавижу.
Только свою люблю, неизвестную.
За то и люблю, что она неизвестная,
что умру - и очей ее не увижу. "

Не правда ли очень естественно? Но здесь видимое принимается за действительное.

Любовь и смерть - неразлучные категории, подобно добру и злу. Они необъяснимы с точки зрения индивидуалистической психологии. Три мировых религии основаны на понятиях любви и смерти, ведь они - два пути к космическому пониманию мира, и в этом единство этих противоположностей. Они - мера сравнения друг друга, как, например, в этом стихотворении Бродского:

"Разве ты знала о смерти больше
нежели мы? Лишь о боли. Боль же
учит не смерти, но жизни. Только
то ты и знала, что сам я. Столько
было о смерти тебе известно
сколько о браке узнать невеста
может-не о любви: о браке,
не о накале страстей, о шлаке
этих страстей, о холодном, колком
шлаке-короче, об этом долгом
времени жизни, в зимах и летах,
так что сейчас в этих черных лентах
ты как невеста. Тебе не знавшей
брака при жизни, из жизни нашей
прочь уходящей, покрытой дерном,
смерть - это брак, это свадьба в черном,
это - те узы, что год от года
только прочнее, раз нет развода."

Но еще сильнее волнуют стихи, где смерть - не событие, а лишь мера сравнения. Вот любимые мной "Строфы"Бродского:

"На прощанье ни звука.
Граммофон за стеной.
В этом мире разлука-
лишь прообраз иной.
Ибо врозь, а не подле
мало веки смежать,
вплоть до смерти и после
нам не вместе лежать. . .
Кто бы ни был виновен,
но идя как идешь,
воздаяния вровень
с невиновным не ждешь.
Тем вернее сдаемся,
то имея ввиду,
что в раю не сойдемся,
не столкнемся в аду."

Грань между жизнью и смертью подобна горной грани, ведь горная грань-это не только грань между тем, что по обе стороны хребта, это граница между землей и небом. Недаром у Гарсиа Лорки в стихах так часто присутствует луна:

"От Севильи до Кармоны ножа не достанешь.
Серп месяца режет воздух, и ветер уносит рану",
"Ночь вонзила звезды в черный круп небесный",
"Луна стала похожей на конский череп".

В других его стихах появляется черная луна, но я бы использовал сравнение с черной дырой. Чем ближе к черной дыре, тем больше сжимается пространство, тем медленнее течет время. Действительно, на пороге смерти отдаленный мир почти не осознается, пространство стиха сжимается. Вот часто цитируемая строфа из Бродского, процитировавшего в ней итальянца Чезаре Павезе:

"Это абсурд, вранье-
череп, скелет, коса.
"Смерть придет, у нее
будут твои глаза."

А в сонете Лорки пространство стиха уже сжимается до одной строки: "Любовь до боли-смерть моя живая". Степень такого сжатия отчасти демонстрирует то, что поэма Гарсиа Лорки "Плач по Игнасьо Санчесу Мехиасу", занимающая шесть страниц, побудила брата поэта Франсиско написать о ней сорокатрехстраничное эссе. В момент смерти тореро часы в этой поэме остановлены. Каждая четная строка имеет отметку "в пятом часу пополудни". Так может быть останавливается время в черной дыре.
Когда Брассанса называли поэтом обращенным в прошлое, человеком эпохи Возрождения, попавшим в двадцатый век, тот отметал все эти определения, говоря, что он - поэт "вневременной". Этим свойством обладает вся поэзия жанра между любовью и смертью.

В эссе Франсиско Лорки есть афористичная мысль:"Для человека время, вероятно ценно не само по себе, а только в соотношении со смертью". Для меня в этом жанре ценно именно это медленно текущее, как вблизи черной дыры, время.
Книга Гарсиа Лорка "Цыганское романсеро" началась с таинственного романса "Любовь моя - цвет зеленый ". В нем раненный контрабандист возвращается в дом, где его любимая много ночей провела, ожидая его на крыше дома. И прежде, чем слились зеленый цвет жизни и зелень омута, прежде чем стали ломиться в дом пьяные гвардейцы, для чувств слияние любви и смерти произошло уже в первых строфах. Ибо таковы ритм и краски стихов этого жанра. Если применить в данном случае афоризм Бродского:"ритм стиха - это перекроенное время", то этот ритм, это медленное время, когда замирает сердце, чувства обострены. Данным эссе я стараюсь показать, что закон сохранения психической энергии в стихосложении позволяет создать такие стихи, которые не только удовлетворяют определению поэзии как экстракта жизни, но являются неким экстрактом поэзии.

Тибетская "Книга мертвых" была написана только для умирающих, чтобы помочь им достойно перейти в мир иной. Став в нашем веке достоянием гласности, она помогла Ионеско написать пьесу "Король умирает", в которой король постоянно находится в окружении двух своих жен-воплощений любви и смерти. Появление такой пьесы естественно, поскольку театр абсурда родственнен поэзии, а вот обычная проза слишком пространна, чтобы удерживать обычное сознание на острой, как лезвие испанского ножа, грани между жизнью и смертью.
Подобно тому, как философские лирики поверяют свои чувства смыслом жизни, можно поверять свою лирику смыслом смерти: ведь если смысл смерти - бессмертие, то бессмертие - известный смысл жизни.

Надо отметить, что символическое восприятие смерти характерно лишь для искусства слова. В любом зримом виде, включая живопись и кино, она слишком телесна, даже если ее вид обходится без запекшейся крови. А в поэзии даже описание смерти являет собой гармонию:

"Под гору катится мертвый
Хуан Антоньо Монтилья.
В лиловых ирисах тело.
Над левой бровью гвоздика. "
(Гарсиа Лорка)

Бродский писал, что "тема смерти - лакмус поэтической этики", а можно добавить и эстетики. Окуджава сначала написал песню "Пока земля еще вертится", а уже потом дал ей название "Молитва Франсуа Вийона", потому что ей вроде нет места в эстетике самого автора. В описании смерти проявляется народность рассматриваемого жанра. В песнях фламенко - главные символы ветер и крик. Аналогично в стихе Гарсия Лорки " Семь смертоносных криков всем им пронзили грудь". Подобные примеры желающий найдет без труда.

Описание первых минут после смерти уже не подчиняется жизненной логике, непонятен критерий совершенства такой поэзии. Например, поэма Федерико "Введение в смерть" - набор сюрреалистических фраз. Но в качестве примера лучше взять непереводную поэзию. Вот начальные строфы Мандельштама.

"Я слово позабыл, что я хотел сказать.
Слепая ласточка в чертог теней вернется.
На крыльях срезанных, с прозрачными играть
В беспамятстве ночная песнь поется.
Не слышно птиц. Бессмертник не цветет.
Прозрачны гривы табуна ночного.
В сухой реке пустой челнок плывет.
Среди кузнечиков беспамятствует слово."

Мое мнение таково, что критерий здесь тот же:каждая строфа должна быть находкой. Недаром самая запоминающая строчка заимствована у Чжуан-Цзы ("Вспоминать - это идти одному по руслу высохшей реки"). Общий смысла начала послесмертья в том, что душа входит в иной мир совсем такой же, какой ушла из нашего. И первые минуты - это открытие чувств и новое видение мира, как в последнем примере. Счастлив поэт, если знает, что "после беглой любви - долгая проба смерти"(Лорка), смысл которой любовь ко всем, та нежность, как в стихах у Федерико:

"Но девушки, подождите, чтобы я умер, и утром рано вас похищу одну за другой на кобылице тумана".

Я думаю, названные поэты при жизни не путешествовали в иные измерения, подобно Даниилу Андрееву. Но вот многие из переживших клиническую смерть запомнили картины иного мира, и это сильно повлияло на их мировоззрение. В свете это интересно обратиться к поэзии Высоцкого, пережившего возвращение от смерти к жизни. Его стихотворение "Я прожил целый день в миру потустороннем" поверхностно и сиюминутно, а вот песня "Райские яблоки" - великолепная поэтическая метафора клинической смерти. Попав в загробный мир, печальный по-другому, в наш мир человек возвращается с новым важным опытом. Этот обратный ход от смерти к жизни обогащает, и когда проделывается мысленно и чувственно в поэзии между любовью и смертью. Таким образом, этот жанр не схож своими задачами с "Тибетской книгой мертвых", а предназначен для тех, кому надо прожить достойно еще весьма долго. Другое дело, что названные поэты, если не искали смерть, подобно Гумилеву, чьи две попытки самоубийства кончились не трагедией, а фарсом, то предчувствовали свою близкую кончину как Лорка, Брассанс, Высоцкий. И размышления на тему собственной смерти весьма обогатили их творчество.
Например, Высоцкий первую песню на эту тему написал еще в 1967 году.

"Други, вот тебе на, то вы знаете:
мародерами меня раскопаете.
Знаю я ту вьюгу зимы очень шибко лютую.
Жалко, что промерзните вы, в саван вас укутаю."

Именно потому, что приходится заниматься такими "раскопками", всерьез воспринимаются завещания этих поэтов. Одно из них - песня Брассанса "Завещаю похоронить себя на пляже в Сете" выполнено почти в точности. И это еще одно доказательство того, что лучше этих стихов не найти.

Андрей Травин