Первый из оруженосцев носил имя Огниво (Fusil) в связи с изображением кремня - эмблемы Филиппа Доброго - в орденской цепи. Другие оруженосцы имели столь же звучные и романтические имена: Настойчивость (Perseverance), Смиренная Просьба (Нumble Request), Сладострастная Мысль (Doulce Pensee), Дозволенное Преследование (Leal Poursuite) и т.д.

Сам герольдмейстер носил имя «Золотое Руно».

Мишо Тайеван в поэтической форме подчеркивал духовно-рыцарский характер ордена:

Не для того, чтоб прочим быть под стать,

Не для игры отнюдь или забавы,

Но чтобы Господу хвалу воздать

И чая верным - почести и славы.

Знак ордена первоначально представлял собой золотое изображение овечьей шкуры, похищенной из Колхиды Язоном, которое укреплялось на цепи. Двадцать восемь звеньев цепи несли изображения кремней с языками пламени и огнив со сценами битвы Язона с драконом.

Впоследствии орденский знак в дополнение к золотому руну получил стилизованное, отлитое из золота, изображение кремня и огнива с помещенной на изогнутой ленте надписью: «Награда не уступает подвигу» (Nonvile pretium laborum). Кроме того, орден имел еще два девиза: «Сначала удар, затем вспыхнет пламя» и «Я обладаю и иного не желаю», при чем последний вышивался золотом на алой орденской мантии.

Духовное начало ордена подчеркивалось строгим ритуалом: обязательное посещение церкви и хождение к мессе, расположение рыцарей во время ассамблей в креслах каноников, поминовение усопших кавалеров ордена по церковному чину и т.д.

Однако очень скоро недоброжелателями бургундского герцога было подмечено противоречие между символикой и этической концепцией ордена:

Для бога и людей презренны

Идущие, поправ закон,

Путем обмана и измены, -

К отважных лику не причтен

Руно колхидское Язон,

Похитивший изменой лишь.

Покражу все ж не утаишь.

(Ален Шартье)

Выход из затруднительного положения был найден канцлером ордена Жаном Жерменом, который обратил внимание Филиппа Доброго на сцену из святого Писания: Гедеон разостлал шерсть, на которую выпала роса небесная. Таким образом Язоновское руно (Vellus yasonis) эволюционировало в символ тайны зачатия Девы Марии, а сам орден получил свое второе имя «Знак Гедеона» (Gedeonis signa).

Гийом Филастр, новый канцлер ордена, пошел дальше своего предшественника и отыскал в Писании еще четыре руна, сверх упомянутых, с которыми связаны Иаков, Иов, царь Давид и царь Моавитянский. Пестрые овцы Иакова стали рассматриваться как символ справедливости (fustitia).

Филастр не уставал повторять Карлу Смелому: «Ваш отец учредил сей орден отнюдь не напрасно как говорят некоторые». Сам Карл, стремясь воплотить в жизнь оторванные от реальности идеи консолидации европейского рыцарства , обменялся с английским королем Эдуардом IV Йорком знаками орденов Золотого Руна и Подвязки. Объединения, однако не произошло. Со смертью Карла Смелого главой ордена стал эрцгерцог Австрии, а впоследствии император Священной Римской империи Максимилиан Габсбург, зять Бургундца. Орден Золотого Руна благополучно пережил гибель рыцарства, став в итоге родоначальником европейской наградной орденской системы.

Генезис социальных отношений в Западной и Центральной Европе XV в., рождение новой политической концепции служения государству, наконец, рост социально-экономического значения т.н. «третьего сословия» волей неволей заставили рыцарство адаптироваться в системе изменяющихся этических ценностей . Филипп де Мезьер предпринял рискованную попытку консолидации всех трех сословий («те, кто молятся», «те , кто сражаются» и «те, кто пашут») путем вступления их представителей в ряды основанного им ордена Страстей Господних (Ordre dе lа раssion). По замыслу Мезьера верхушку ордена (гроссмейстер и рыцари) должна была составить аристократия, из рядов духовенства могли избираться патриарх и викарные епископы, купечество поставляло братьев, а крестьяне и буржуа - слуг. К классическим обетам духовно-рыцарских орденов (бедности и послушания), Мезьер добавил обет супружеского целомудрия и обет стремления к высшему личному совершенству (summa perfectio).

Создавая орден Страстей Господних прежде всего с целью противодействия турецкой экспансии, Филипп де Мезьер, еще сам того не осознавая, чисто интуитивно вплотную подошел к реализации идеи «общего блага», столь значимого некогда для основ римского права. В какой-то степени Мезьер предвосхитил единственную в своем роде всесословную награду, коей в последствии будет являться основанный Наполеоном I «Орден Почетного Легиона».

Однако далеко не все представители европейского рыцарства осознавали необходимость сотрудничества с «третьим сословием». Более того, многие феодалы искали причины упадка военной касты в забвении ею «добрых рыцарских обычаев» и всеми силами стремились их возродить. Более всех на этой стезе преуспел герцог Бургундии Карл Смелый. Страстный почитатель рыцарских традиций, Карл с детства увлекался чтением жизнеописаний Александра Македонского и Цезаря, Карла Великого и Людовика Святого. Под пером создателей героических романов и Македонянин, и святой Михаил гревращались в рыцарей«без страха и упрека», служа примером честолюбивому Бургундцу. Стараниями Карла Бургундия превратилась в некий оазис рыцарства с пышной атрибугикой и реанимированной куртуазней. Апогея своего развития достигли рыцарские праздники-турниры, обставлявшиеся тем пышнее, чем менее заметным становилось впияние рыцарской конницы на исход настояших сражений. Феодальная знать, чувствуя постепенное увеличение удельного веса представителей «нового дворянства», которое все теснее группировалось вокруг монаршьих престолов, старалось всеми возможными средствами заявить о своей индивидуапьности. Все это нашло отражение в архитектуре, одежде, манере поведения. Современного читателя не могут не поразить, например, многочисленные обеты представителей военно-политической элиты того времени. Так, на пиру, который Эдуард III давал перед отправкой во Францию, граф Солсбери, по словам Фруссара, поклялся своей Даме сердца не открывать правого глаза до тех пор, пока не одержит победы в бою с французами 2.

Еще более нелепой и в какой-то степени бесчеловечной была клятва жены Эдуарда III Филиппы Генегау, данная ею на том же достопамятном пиру

Узнала плоть моя, дитя во мне растет.

Чуть зыблется оно, не ожидая бед.

Но я клянусь Творцу и приношу обет:

Плод чрева моего не явится на свет,

Доколе же сама, в те чужды земли вшед,

Я не узрю плоды обещанных побед.

А коль рожу дитя, то этот вот стилет

Жизнь и ему, и мне без страха пресечет,

Пусть душу погублю и плод за ней вослед!

Французский полководец Бертран дю Геклен, научившийся у англичан «не рыцарским» способам ведения боя, тем не менее так и не смог избавиться от некоторых нелепостей куртуазного поведения. Нагример как-то перед поединком с английским рыцарем он дал обет не обнажать меча, пока не съест три миски винной похлебки во имя пресвятой Троицы.

А вот примеры рыцарских обетов, данных на пиру в Лилле (1454 г.) в присутствии Филиппа Доброго. «Клянусь не ложиться в постель по субботам и не оставаться в одном и том же городе более 15 суток, покуда не убью сарацина», «Клянусь по пятницам не задавать корма своему коню, пока не дотронусь до вражеского знамени» и т. д.

Нормы куртуазного поведения становились все более причудливыми и оторванными от реальности. В частности, на пути служения Даме сердца рыцарь был обязан поочередно пройти ряд этапов.

Сперва рыцарь определял «свою» Даму, - как правило замужнюю женщину, - и, не открывая ей своих чувств, начинал совершать различные подвиги. которые посвящал своей избраннице. На этом этапе рыцарь назывался «Таящийся».

Когда объект страсти обращал внимание на своего «воздыхателя», последний переходил в разряд «Молящего».

Если Дама внимала мольбам своего кавалера о снисхождении и внимании, тот становился официально признанным «Поклонником».

Наконец, когда Дама демонстрировала рыцарю взаимность - дарила сувениры, повязывала на его турнирное копье свой шарф или оторванный рукав платья -счастливец достигал наивысшего ранга куртуаэии и превращался в «Возлюбленного».

Однако максимумом того, что мог получить из амурных наслаждений истинно куртуазный рыцарь (и на что мог рассчитывать!) - являлся краткий поцелуй, ибо смысл рыцарского служения Даме заключался в страдании, а не в обладании. Примеры же трагической любви Тристана и Ланселота к замужним женщинам лишь укрепляли истинных «Возлюбленных» в мыслях о недостижимости плода их страсти.

Жизнь, однако, брала свое. Так, во Франции в XV в. существовал эротический орден Воздыхателей и Воздыхательниц (Galois et Galoises), члены которого давали обет летом носить шубы и муфты, а зимой - легкое платье.

Если к рыцарю приходил его собрат по ордену, первый обязывался предоставить в его распоряжение свой дом и жену, сам же, в свою очередь, оправлялся к «Воздыхательнице» гостя.

Элементы фантасмагории все ощутимей вторгались в рыцарский быт, а в основу сценариев рыцарских праздненств стали ложиться сказочные сюжеты с карликами, сковавшими великанов, могущественными колдуньями из подземных замков и принцессами с неведомых островов. Типичный образчик подобного турнира, устроенного в Брюгге (1468г.) в честь бракосочетания Карла Смелого с Маргаритой Йорк оставил в своих воспоминаниях церемониймейстер бургундского двора Оливье де ла Марш. Более детальное описание сопутствующего турниру церемониала содержится в т.н. «Турнирной книге» Рене I Анжуйского, короля Сицилийского (1460-е гг. )3.

Рассказывая о турнире между герцогами Бретани и Бурбона, автор старался показать не столько саму схватку, сколько предваряющие ее элементы рыцарской куртуазии, составить некий идеальный свод правил или положений турнирного этикета.

Инициатор описываемого турнира Франциск II герцог Бретонский, являвшийся "зачинщиком" (авентюрьером), направил Жану II, герцогу Бурбоннскому, который оказался, таким образом, принимающим (мантенадором), формальный вызов на поединок.

Посольство бретонского герцога возглавил т.н. «король оружия» (первый оруженосец), сопровождаемый четырьмя герольдами-глашатаями.

При входе в город, в котором должен был состояться турнир, процессия выстроилась в строго определенной последовательности: сперва шли «вызывающий» и «принимающий», следом двигались «король оружия», герольды с помощниками и герцогская свита. «Король оружия» был облачен в геральдическую мантию, стилизованную под горностаевый мех, один из символов Бретани, держал в руках турнирный меч и свиток с гербами участников турнира и росписью их размещения по квартирам. Один из герольдов нес в развернутом виде турнирную афишу и громко выкрикивал содержание вызова своего сеньора.

Второй день рыцарского праздника был посвящен вносу знамен участников на квартиры: сперва - стяг герцога Бретонского, после - Бурбонского.

Затем в специально огороженном месте - в ряде случаев им мог стать городской собор - были выставлены знаки принимающих участие в турнире рыцарей. Самые знатные дамы в сопровождении герольдов осматривали эти знаки - как правило, турнирные шлемы с гербовыми нашлемниками - дабы отметить эмблему того рыцаря, который когда-либо злословил в их адрес. Каждый подобный прецедент разбирался геральдической комиссией и рыцарь, в случае доказательства его вины, нес наказание - изгонялся с турнира.

Однако реалии Столетней войны свели на нет все то мастерство, которое рыцарство демонстрировало на турнирах.

А на завершающем этапе войн Карла Смелого или в ходе войны Алой и Белой роз о рыцарских любезностях противники уже старались и не вспоминать.

Вызовы на поединок, которые посылали друг другу враждующие короли, императоры или герцоги, все чаще стали рассматриваться как пустая, ни к чему не обязывающая формальность.

Тем не менее, словно зарницы канувших в лету героических времен, на полях сражений Позднего средневековья внезапно вспыхивали искры рыцарского благородства.

В 1351 г. в Бретани возле города Плоэриеля между французами с одной стороны, и англичанами и немцами с другой гроиэошел турнир-бой - «битва тридцати». Противники выделили по 30 участников во главе с маршалом Франции Жаном де Бомануаром и английским капитаном Джоном Бемборо, которые и сразились за всех перед строем. В ходе этого турнира-сражения рыцари и оруженосцы могли убить врага или взять его в плен. Причем пленные безо всякой охраны ожидали окончания битвы и могли снова вступить в бой лишь в случае гибели своего победителя, ибо его смерть освобождала их от клятвы.

Интересно, что оба войска, наблюдавшие за битвой и не помышляли вмешаться в нее на стороне своих.

Во время Грюнвальдского сражения (1410) немецкий рыцарь Дипольд Кектеритц фон Дибер подъехал к фронту польской хоругви и вызвал на поединок короля Ягайло (Владислава) и опять-таки никто не из польских рыцарей не осмелился воспрепятствовать поединку, за исключением королевского нотария Збигнева Олесинского, не связанного нормами рыцарской этики.

В том же 1410 году в бою у города Коронова поляки и немцы по взаимной договоренности два раза прерывали битву, чтобы передохнуть.

Громкими победами в поединках насмерть - «судах Божьих оружием» -прославили свои имена такие известные рыцари и полководцы, как дю Геклен, Хоквуд, Тремуйль, Ла Гир, Сентрайль.

В 1501 г. у города Барлетта знаменитый Пьер Баярд в ходе поединка сразил известного испанского рыцаря Сото-Майора.

По злой иронии судьбы, самые именитые рыцари Позднего средневековья - Тремуйль, Карл Смелый и Баярд - пали от рук представителей того самого «третьего сословия», которое они так презирали: первый был убит пушечным ядром, второй погиб под пиками ополченцев, третий получил смертельную рану мушкетной пулей.

Явственные идеалы рыцарства, которые столь рьяно отстаивали такие видные представители рыцарской литературы, как Жан Фруассар, Оливье де Ла Марш, Жан Мопине и Жан д'0тон, оказались вытесненны прагматическими нормами «новых людей» - Филиппом де Коммином, Жаном де Бюэем и Никколо Макиавелли, которые в своих произведениях развили концепцию «общего блага» до идей патриотизма.

Боевая же ценность рыцарства, миф о которой проповедовали Карл Смелый, Гастон де Фуа и Пьер Баярд, была безжалостно повергнута полководцами новой эпохи Максимилианом Габсбургом, Жаком де Гомоном и Гонсало де Кордова, сделавшими ставку на безликие и дисциплинированные пехотные массы.

Развитие металлургии и «поточное» гроизводство оружия в XIV-XV вв. привело к относительной дешевизне боевого снаряжения. Шлемы, кольчуги и мечи стали демократическим вооружением. Последний факт стимулировал количественное увеличение ртрядов хорошо вооруженных наемников-«простолнздинов», которые по своим боевым качествам первоначально сравнялись с рыцарским ополчением, а затем превзошли его. Так Филипп де Коммин рисует весьма неприглядную картину воинского профессионализма феодальной бургундской конницы в битве при Монлери (1465 г.): «Примерно из 1200 этих кавалеристов не более 50, как я полагаю, умели держать копье наперевес и oт силы 400 были в кирасах, а слуги все были не вооруженными, поскольку долгие годы не знали войны.»5

Следует подчеркнуть, что эволюция огнестрельного opyжия не сыграла в упадке рыцарства той решающей роли, какую ей приписывает историографическая традиция. Атаки тяжелой конницы значительно эффективней отражались с помощью английского лука или швейцарской пики.

Лишь простота обучения стрельбе из кулеврины и аркебуза, доступность, демократичность нового вида вооружения, помноженные на психологический эффект, которым оно обладало, позволило последнему к середине XVI в. вытеснить из европейского военного дела лук, а к середине XVIII в. - пехотную пику.

Камнем преткновения для специалистов в области истории военного дела стала периодизация рыцарской эпохи, выявление неких, как правило искусственно подогнанных под общий знаменатель, вех зарождения, развития и гибели европейского рыцарства.

Очевидно, что истоки зарождения рыцарства именно как военно-социального института лежат не в изобретении стремени или ратификации бенефициальной реформы Карла Мартелла, а причины его упадка и гибели вряд ли стоит искать в мастерстве и дисциплинированности швейцарского алебардиста или испанского мушкетера. К тому же сам термин «рыцарство» крайне условен и может интерпретироваться в совершенно различных филологических, этических и военных плоскостях. Эмпирический образ мышления человека требует четкой датировки того или иного явления. Однако хронология таких аспектов социальной деятельности, как политика или экономика, обычно очень трудно поддается дешифровке. Поэтому. ведя речь о закате рыцарства и учитывая условность как фразеологии, так и самого явления, можно ответственно заявлять лишь о тех хронопогических вехах, которые сами современники событий интерпретировали идентично заданному положению и документально зафиксировали.